Прожорливое время - Страница 106

106

— Могу себе представить.

Сидя у стойки в ожидании заказанных блюд, Томас слушал знакомые песни. По американскому радио не крутили ничего, кроме дикой и яростной «О Господи!» и игривой легонькой «Мэр Симилтона», так что он был рад снова услышать весь альбом. Музыка вернула его в прошлое, в давно минувшие мгновения, как способна делать только она. Больше всего его затронуло жалобное самонаблюдение композиции, называвшейся «Совершенно внезапно. Уже слишком поздно».

«Как раз то, что мне нужно, — подумал Томас. — Горестные размышления о времени и бренности бытия».

Принесли еду, приготовленную Дорис, румяной круглолицей женщиной с доброй улыбкой. Поблагодарив ее, Найт жадно набросился на пирог, сочный, с хрустящей корочкой, и картошку, которую он обильно полил уксусом. У него было такое ощущение, словно он уже несколько дней ничего не ел.

Поглощая еду и слушая музыку, Томас мысленно перебирал предположения относительно того, что такого могло быть в пьесе. Почему кто-то был готов пойти на убийство, лишь бы только сохранить ее в тайне? У него в памяти всплыли рассуждения Робсона о вопросе авторства, а также о религиозных и сексуальных пристрастиях Шекспира. Какую же страшную тайну могли раскрыть об авторе «Плодотворные усилия любви», если кто-то стремился любой ценой скрыть это произведение?

К заключению Томас пришел нутром. В конце концов он решил, что в самой пьесе нет ничего: ни какой-то великой тайны, ни зашифрованной правды о жизни, вселенной или авторе. Ни разоблачений насчет религии, ни биографических подробностей, способных перевернуть весь мир. Найт просто не мог в это поверить.

Как преподаватель, как студент, как читатель, он всегда решительно противился представлению о том, что искусство и литературу можно уварить до одной-единственной истины, которую его ученики называли посланием или скрытым значением, а издательский мир повадился именовать кодом и секретом. Книгу, которую можно свести к одному-единственному такому посланию, читать не стоит. Томас всегда это чувствовал, и нынешняя мода на романы и кино, в которых скрытые улики обнаруживаются в картинах или статуях, тексте Декларации независимости и так далее, только подтверждала его интуицию. Искусство состоит из множества слоев. Оно сложное, допускает тысячи различных толкований, ставит вопросы и заставляет думать, а не предлагает прилизанные решения. Литература так же многогранна, как и сама история, которая меняется в зависимости от освещения. Мысль о том, что писатель использует сюжет и героев только как средство указания на какую-то скрытую тайну, низводит текст до самой примитивной аллегории. Это был абсурд, и если какой-то вид искусства ограничивался лишь подобным, то в глазах Томаса он переставал существовать. Он не мог поверить в то, что Шекспир был способен на такое, и если это делало Найта старым гуманистом, пусть будет так. Шекспир не относился к своим пьесам как к полю, где можно спрятать клад. Томас не хотел, не мог в это поверить.

Однако предположение насчет того, что в это мог поверить кто-то еще, — совсем другое дело. Сам Томас не считал, что в «Плодотворных усилиях любви» содержится какая-нибудь новая, неожиданная мысль, способная фундаментально изменить научный мир, но у него все больше крепла убежденность в том, что кто-то думал именно так.

Диск закончился, и, прежде чем поставить новый, бармен еще раз прокрутил песню «Чувства напряжены до предела». В самом конце Найт услышат звучащий фоном крик ворон и галок, и до него вдруг особенно остро дошло, какие же это местные, истинно британские звуки. Неудивительно, что здешние подростки были без ума от «ХТС». Он попытался представить себе, как Алиса и Пиппа слушали эти же самые песни, обсуждали их, занимаясь своими делами.

Бармен поставил новый диск.

— Это тоже «ХТС»? — спросил Томас.

— Точно.

Пропустив несколько первых песен, бармен нашел то, что хотел, и вернулся за стойку. Найт слушал. Это была медленная мечтательная баллада под аккомпанемент клавишных. Звук оказался совершенно другим, но слова обладали той же самой игривой причудливостью. Что-то о том, чтобы стать черной лошадью…

— А Эльсбет Черч никогда не держала конюшню? — спросил Томас бармена, вытирающего тарелки.

— Нет, хотя в наших краях лошади есть у многих. Эти места славятся коневодством. А что?

— Да так, ничего. — Найт принялся рассуждать вслух: — Я читал что-то про чистку коня. Мне показалось, что это какое-то британское выражение, означающее уход за лошадьми. Я подумал, что Пиппа Адамс ходила в какой-то клуб. Ее подруга никогда не упоминала о прогулках верхом, но были эти слова о том, чтобы чистить коня. В чем дело?

Бармен посмотрел на него как-то странно, вопросительно и в то же время насмешливо, словно ему показалось, будто Томас шутит над ним.

— Чистить коня? — повторил он.

— Да, — подтвердил Найт. — А что?

— Чистить коня, — уточнил бармен. — Или лошадь?

— Кажется, лошадь. А в чем дело?

— Пройдите вот сюда.

Он указал рукой — размашистое движение, полное энергии, — при этом улыбался так, что у Томаса мелькнула мысль, не собирается ли он его разыграть.

— Захватите вот это, — добавил бармен, протягивая ему зеленую коробку с компакт-диском.

— Зачем?..

— Я серьезно. Пошли.

Найт последовал за ним.

— Ну и как? — окликнул его бармен.

— Я даже не знаю, на что мне смотреть.

— Картины на стене, — произнес бармен таким тоном, будто речь шла о чем-то очевидном. — Дорис, покажи ему.

106